От какой болезни умер александр блок. От чего умер Александр Блок? Что привело к смерти в молодом возрасте известного поэта и литератора. Из воспоминаний доктора Александра Пекелиса

Укатали
Еще при жизни Александр Александрович был признан поэтом общенационального значения. Талант этого человека был разносторонним. Наряду со стихами и поэмами он создал ряд замечательных драматических произведений, занимался переводами и публицистикой. В 1917 г. он публично заявил о своей готовности сотрудничать с советской властью, а несколько позже призвал всю творческую интеллигенцию не саботировать решений большевиков. А власть, активно защищаемая Блоком, использует поэта по максимуму. В 1918–1920 гг. он избирался или назначался в Государственную комиссию по изданию классиков русской литературы; лектором «Школы журнализма»; членом Союза деятелей художественной литературы; членом совета Дома искусств; председателем Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов...
Работы было так много, что поэт стал испытывать сильную физическую усталость. По этому поводу он даже заметил: «Меня выпили». Вероятно, этим можно объяснить его творческое молчание после поэм «Двенадцать» и «Скифы» (1918). В письме к Н.А. Нолле-Коган от 3 января 1919 г. Блок указывал: «Почти год, как я не принадлежу себе, я разучился писать стихи и думать о стихах», а затем возмущенно продолжал: «Пускай человека отрывают от любимого дела, для которого он существует (в данном случае меня – от написания того, что я, может быть, мог бы еще написать), но жестоко при этом напоминать человеку, чем он был, и говорить ему «ты поэт», когда он превращен в протоколиста, вовлечен в политику и т. д.».
Вероятно, все это и привело к серьезному заболеванию.
Великий русский поэт, согласно официальной версии, скончался в 10 часов 30 минут 7 августа 1921 года в Петрограде от цинги, голода и нервного истощения. Советская власть будто бы сделала все, чтобы спасти талантливого мастера слова. Его планировали направить на лечение за границу, но выездные документы были оформлены слишком поздно.
Поэту веры нет
Между тем, по неофициальной версии, имевшей широкое хождение в годы перестройки, Александр Блок стал жертвой... сифилиса. Врачи лечили его препаратами ртути, в результате чего произошло отравление организма, и поэт ушел в мир иной, испытывая сильные муки.
Так как же все обстояло на самом деле?
Документы, найденные в Российском центре хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ) и Архиве президента Российской Федерации (АПРФ), раскрывают истинную картину трагедии.
Но все по порядку. В 1921 году, 3 мая, Горький направляет наркому просвещения Луначарскому письмо. «Дорогой Анатолий Васильевич! У Александра Александровича Блока – цинга, кроме того, последнее время он находится в таком повышенно нервозном состоянии, что врачи и близкие его боятся возникновения серьезной психической болезни. А также участились припадки астмы, которой Блок страдает давно уже.
Поэтому не можете ли вы похлопотать для Блока – в спешном порядке – выезд в Финляндию, где я бы мог помочь ему устроиться в одной из лучших санаторий? Сделайте все, возможное для Вас, очень прошу! Жму руку. А.Пешков».
Несколько позже, 11 июля, А.В. Луначарский направляет председателю Совнаркома Ленину послание следующего содержания:
«Поэт Александр Блок, в течение всех этих четырех лет державшийся вполне лояльно по отношению к советской власти и написавший ряд сочинений, учтенных за границей как явно симпатизирующих Октябрьской революции, в настоящее время тяжко заболел нервным расстройством. По мнению врачей и друзей, единственной возможностью поправить его является временный отпуск в Финляндию. Я лично и т. Горький об этом ходатайствуем. Бумаги находятся в Особ[ом] отделе, просим ЦК повлиять на т. Менжинского в благоприятном для Блока смысле. Народный Комиссар Просвещения А.Луначарский».
Ленин просит члена Президиума ВЧК Менжинского составить отзыв на письмо. И Вячеслав Рудольфович 11 июля 1921 г. делает это.
«Уважаемый товарищ! За Бальмонта ручался не только Луначарский, но и Бухарин. Блок натура поэтическая; произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать его не стоит, а устроить Блоку хорошие условия где-нибудь в санатории. С ком[мунистическим] пр[иветом] В.Менжинский».
На следующий день, 12 июля 1921 г., на заседании Политбюро ЦК РКП(б) судьбу Блока решили следующим образом. Постановили отклонить ходатайство Горького и Луначарского.
К слову, такого поворота событий поэт ожидал. Он уничтожил несколько своих записных книжек, отказался от еды и приема медикаментов, часто говорил, что хочет сжечь знаменитую поэму «Двенадцать».
Нарком с наркомом не согласен
Несмотря на такой вердикт, 16 июля 1921 года Луначарский вновь пишет письмо в ЦК РКП(б). «Сообщенные мне решения ЦК РКП по поводу Блока и Сологуба кажутся мне плодом явного недоразумения. Трудно представить себе решение, нерациональность которого в такой огромной мере бросалась бы в глаза. Кто такой Сологуб? Старый писатель, не возбуждающий более никаких надежд, самым злостным и ядовитым образом настроенный против Советской Республики, везущий с собой за границу злобную сатиру под названием «Китайская Республика равных». И этого человека, относительно которого я никогда не настаивал, за которого я, как народный комиссар просвещения, ни разу не ручался (да и было бы бессовестно), о котором я говорил только, что я поставлен в тяжелое положение, ибо ВЧК не отпускает его, а Наркомпрод и Наркомфин не дают мне средств его содержать, этого человека Вы отпускаете. Кто такой Блок? Поэт молодой, возбуждающий огромные надежды, вместе с Брюсовым и Горьким главное украшение всей нашей литературы, так сказать, вчерашнего дня. Человек, о котором газета «Таймс» недавно написала большую статью, называя его самым выдающимся поэтом России и указывая на то, что он признает и восхваляет Октябрьскую революцию.
В то время как Сологуб попросту подголадывает, имея, впрочем, большой заработок, Блок заболел тяжелой ипохондрией, и выезд его за границу признан врачами единственным средством спасти его от смерти. Но Вы его не отпускаете. При это[м], накануне получения Вашего решения, я говорил об этом факте с В.И. Лениным, который просил меня послать соответствующую просьбу в ЦК, а копию ему, обещая всячески поддержать отпуск Блока в Финляндию.
Но ЦК вовсе не считает нужным запросить у народного комиссара по просвещению его мотивы, рассматривает эти вопросы заглазно и, конечно, совершает грубую ошибку. Могу Вам заранее сказать результат, который получится вследствие Вашего решения. Высоко даровитый Блок умрет недели через две, а Федор Кузьмич Сологуб напишет по этому поводу отчаянную, полную брани и проклятий статью, против которой мы будем беззащитны, т.к. основание этой статьи, т. е. тот факт, что мы уморили талантливейшего поэта России, не будет подлежать никакому сомнению и никакому опровержению.
Копию этого письма я посылаю В.И. Ленину, заинтересовавшемуся судьбою Блока, тов. Горькому, чтобы лучшие писатели России знали, что я в этом (пусть ЦК простит мне это выражение) легкомысленном решении нисколько не повинен. Нарком по просвещению А. Луначарский. Секретарь А. Флаксерман».
Лучше поздно?
Только 23 июля 1921 года Политбюро приняло, наконец, решение разрешить выезд Блоку за границу. Но было уже слишком поздно.
Возникает вопрос, чем болел знаменитый поэт и можно ли было его спасти? Медицинское заключение консилиума врачей о состоянии здоровья поэта и необходимости его лечения, составленное 18 июня 1921 г., предельно ясно отвечает на первый вопрос. «Мы, нижеподписавшиеся,
освидетельствовав 18/VI 1921 г. состояние здоровья Александра Александровича Блока, находим, что он страдает хронической болезнью сердца с обострением эндокардита и субъективным ощущением стенокардического порядка (Subocarditis chron. Exacerbata). Со стороны нервной системы имеются явления неврастении, резко выраженной.
А.А. Блок нуждается в продолжительном лечении, причем в ближайшем будущем необходимо помещение в одну из хорошо оборудованных со специальной методой для лечения сердечных больных санаторий. Профессор В[оенно-] М[едицинской] академии и Медицин[ского] инст[итута] П.Троицкий. Завед[ующий] нервным отделением мужской Обуховской больницы, д[окто]р мед[ицины] Э.Гиза. Д[окто]р мед[ицины] Пекелис».
Отсюда понятно, что слухи о том, что А.Блок болел люэсом и был психически ненормален, не выдерживают критики. Поэт покинул наш мир в полном сознании. Но можно ли было его спасти? Ответ на него будет отрицательным. На том уровне развития медицины спасти Блока было невозможно.
Но несмотря на это, вина партийных деятелей очевидна. Они опасались выпускать за кордон умирающего из-за того, что он вдруг да напишет что-либо нелицеприятное о Советской республике. Но власти опасались зря: поэт мечтал только об одном – чтобы его оставили в покое.

Последнее искушение Александра Блока

Томный взгляд из-под полуопущенных век, длинные волнистые волосы, аристократические длинные пальцы нервно теребят тетрадь со стихами… Знаменитый столичные поэт Александр Блок - кумир петербургских гимназисток и эстетствующих дам читает с эстрады свои стихи.

Но на пороге уже стоял роковой 1917 год, и не «девичий стан, шелками схваченный», а тяжелая поступь революционного марша «Двенадцати» станет жестокой реальностью для поэта неги и «прекрасных незнакомок». Увы, революции хороши только для революционеров – для обычных людей, будь они поэтами или простыми обывателями, смута, гражданская рознь несут лишь голод, страдания, террор… Тяжелые испытания послереволюционных лет подорвали здоровье поэта. В 11 часов утра 7 августа 1921 года Александра Блока не стало. В советских изданиях глухо говорилось, что великий поэт умер «от цинги, голода и истощения». На самом деле, лечащие врачи так и не смогли поставить сорокалетнему Блоку какой-либо определенный диагноз…

Александр Блок родился 16 (28) ноября 1880 года в семье профессора-юриста Варшавского университета Александра Львовича Блока, потомка немца-лекаря царя Алексея Михайловича, и дочери ректора Петербургского университета Андрея Бекетова, Александры Андреевны. Мальчик рано проявил необыкновенные поэтические способности: уже в пять лет он писал стихотворения, соблюдая все нормы поэтического искусства. Раннее детство прошло в семье матери – зимой в «ректорском доме» в Петербурге, а летом – «в старом парке дедов, в благоуханной глуши маленькой усадьбы» – подмосковном имении Шахматово.

В 1898 году, окончив гимназию, Блок «довольно безотчётно» поступил на юридический факультет петербургского университета. Через три года, убедившись, что юриспруденция совершенно не интересует его, он перешел на историко-филологический факультет, который окончил в 1906 году. Блок рано стал известен как поэт. Для его творчества характерно парадоксальное сочетание мистического и бытового, отрешённого и повседневного, сопоставление туманного силуэта Прекрасной Дамы и «пьяниц с глазами кроликов».

***
Маленького Сашу Блока родители и близкие считали болезненным и ранимым ребенком. «С раннего детства проявлял он нервность, которая выражалась в том, что он с трудом засыпал, легко возбуждался, вдруг делался раздражителен и капризен», писала его тетка и биограф М. Бекетова в книге «Воспоминания об Александре Блоке». В возрасте 16 лет у Блока произошел первый эпилептический припадок, перепугавший его близких. Это обстоятельство позволило известному психофизиологу Якову Минцу, исследовавшему историю болезни поэта, еще в 1928 году придти к выводу, что «Блок страдал эпилепсией, главным образом, в форме психоэпилепсии. Шизоидный элемент личности, отмеченный еще с детства, к концу жизни проявлялся ярче: последние годы Блок стал замкнутым, апатичным и угрюмым. Эти шизоидные черты отразились и на символическом характере творчества поэта».

Ученые утверждают, что большую часть жизненной силы, здоровье, долгую жизнь человеку обеспечивает хорошая наследственность, то, что заложено дедами и прадедами. В семье поэта долгожителей не было, зато странностями нрава славились многие представители этой фамилии. Его прадед по линии отца, Александр Черкасов, слыл человеком крайне деспотичным и надменным. Дед – Лев Александрович Черкасов, умер в сумасшедшем доме. Отец поэта, блестящий юрист и музыкант, отличался садистской жесткостью, избивал жену, и также окончил жизнь душевнобольным. Поэт писал об отце: «Судьба его исполнена сложных противоречий, довольно необычна и мрачна… Свои непрестанно развивающиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы, которых искал; в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как во всем душевном и физическом облике его».

Вскоре после рождения Александра Блока его мать – Александра Андреевна ушла от мужа, чтобы затем выйти замуж за гвардейского офицера Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух. По воспоминаниям родственников поэта, сама Александра Андреевна в юности страдала эпилептическими припадками, с выраженной аурой и последующими депрессиями.

Впоследствии она стала эксцентричной и неуравновешенной женщиной. «Вечная тревога, меланхолия, доходящая до мании самоубийства, и склонность к трагическому восприятию жизни» отличали эту женщину, трижды покушавшуюся на самоубийство.
***
Характер мужчины в значительной степени определяют его отношения с женщиной. В окололитературной истории образ Блока остался олицетворением некоего русского Дон-Жуана, соблазнителя бесчисленного количества восторженных поклонниц его творчества. Однако большинство серьезных биографов поэта приходят к выводу, что это не более чем расхожий миф. Блок рано начал пользоваться услугами проституток, удовлетворявших до поры до времени его потребности в физической близости с женщинами. После одной такой ночи с проституткой Блок с нескрываемым удовлетворением отмечает: «Моя система – превращения плоских профессионалок на три часа в женщин страстных и нежных – опять торжествует…»

Жена поэта Любовь Дмитриевна утверждала: «Физическая близость с женщиной для Блока с гимназических лет – это платная любовь и неизбежные результаты – болезнь… Не боготворимая любовница вводила его в жизнь, а случайная, безликая, купленная на (одну ночь) несколько (часов) минут. И унизительные, мучительные страдания…»

Тем не менее, любовь и женщины занимали важное место в жизни поэта. В 1897 году, отправившись с матерью в немецкий курорт Бад Наугейме, Блок пережил первую юношескую влюбленность. Предметом его любви оказалась Ксения Садовская, которой в то время исполнилось уже тридцать восемь лет. Мать Блока пришла в ужас, узнав о связи сына с дамой бальзаковского возраста. Она устроила сыну скандал, но материнская истерика результата не дала – Александр вновь вернулся в гостиницу только под утро…

Как известно, любая любовь излечивается только другой любовью. Так случилось и с Александром Блоком. С раннего детства он дружил со своей соседкой по имению, дочерью знаменитого химика Дмитрия Ивановича Менделеева. Люба нравилась Блоку. Она, как никакая другая женщина, казалось, подходила на роль Музы, выдуманной молодым поэтом. Но в какой-то момент их пути разошлись. Однажды, бродя по улицам, Александр неожиданно встретил куда-то спешившую Любу Менделееву. Их встреча показалась ему символичной, и вскоре он предложил ей руку. В 1903 году Блок и Любовь Менделеева обвенчались.
Их встреча показалась ему Предзнаменованием. Вскоре он предложил ей руку и сердце. Девушка не знала, на что решиться, но Блок всерьез угрожал покончить с собой, если она не примет его предложения. Менделеева соглашается стать женой поэта. В 1903 году они обвенчались. Но оказалось, что Блок не готов к супружеским отношениям.
«Нам и не надо физической близости», – пытается убедить он молодую женщину. Он упрямо твердил, что если Люба станет ему не мистической, а фактической женой, то рано или поздно он разочаруется и уйдет к другой. В ответ на супружеские ласки, Блок упорствовал: «Я не хочу объятий. Объятия были и будут. Я хочу сверхобъятий!» Только спустя несколько месяцев, «неожиданно для Саши и со «злым умыслом» моим произошло то, что должно было произойти», – признается Любовь Дмитриевна в своих мемуарах «И былях, и небылицах…». «С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи», – вспоминала жена поэта.

В эпоху декаданса, религиозно-мистических настроений интеллигенции начала 1910-х годов, подобные отношения были не редкостью. Модной и современной формой брака тогда считалась так называемая «белая любовь», когда супруги сохраняли между собой исключительно духовное общение, отвергали сексуальные отношения, оставляли взаимную свободу для интимных связей на стороне. «Семейная жизнь Блоков в немалой степени была экспериментом, – считал литературовед А. Эткинд. – Экспериментом, давшим удручающие результаты. Начавшись с философского отрицания сексуальных отношений во имя «белой любви» и практически их избегания Блоком, супружество с годами превратилось в серию взаимных измен и тяжелый конфликт между женой и матерью поэта…»

Действительно, уже очень скоро семейная жизнь Блоков оказалась под угрозой. Измены следовали с обеих сторон. Но со временем отношения между супругами наладились, и поэт прожил последние годы с Любовью Дмитриевной, разделявшей с ним все тяготы и беды послереволюционного бытия. Сам поэт в дневнике записал: «У меня женщин не 100-200-300 (или больше?), а всего две: одна – Люба, другая – все остальные».

Богемное окружение, в котором жил и творил Александр Блок, никогда не отличалось нравственным здоровьем, соблюдением общепринятых норм морали. Наркотики, алкоголь, распутство сопутствовали представителям этой среды во все времена – от эпохи Французской революции и до нынешнего гламура…

Блок еще в университете начал употреблять кокаин и алкоголь. Подобно Сергею Есенину, Блок стал одним из наиболее видных поэтов прошлого века, подверженных пагубной страсти, загульному пьянству.
«Я пригвожден к трактирной стойке. Я пьян давно. Мне все равно», «А ты, душа… душа глухая… Пьяным пьяна… пьяным пьяна…», «Буду слышать голос Руси пьяной, отдыхать за стойкой кабака».

В дневниках Блока все чаще появляются горькие признания: «Пьянство 27 января – надеюсь – последнее. О нет: 28 января…» «Я вне себя уже. Пью коньяк после водки и белого вина. Не знаю, сколько рюмок коньяка…» «Вчера и третьего дня – дни рассеяния собственных сил (единственный настоящий вред пьянства)...» «Ночь глухая, около 12 ти я вышел. Ресторан и вино… Сегодняшний день пропащий, разумеется. Прогулка, ванна, в груди что-то болит…» «... Придется сегодня где-нибудь есть, что, увы, сопровождается у меня пьянством…»

Алкогольные эксцессы сопровождались лихорадочным возбуждением, битьем посуды и угрозами окружающим. Литературное сообщество шокировали пьяные выходки знаменитого поэта. Валерий Брюсов рассказывал, как к нему в квартиру однажды ввалился Блок «в изодранном макинтоше, с полумертвым щеглом за пазухой и с разбитой в кровь скулой...» и потребовал графин портвейну и валерьянки.

Сын Корнея Чуковского вспоминал: «Мы с отцом шли по Невскому проспекту, нам навстречу двигался неуверенной походкой мужчина с красивым, но опухшим лицом.
«– Видишь этого человека? – сказал мне отец. – Запомни: это замечательный русский поэт Александр Блок. Он пьян как свинья».
Вскоре алкоголь стал необходим поэту как средство, возбуждающее его воображение, дающее эмоциональный подъем, творческую энергию, снимавшее усталость и депрессию. Постепенно спиртное все больше подрывало здоровье поэта, принимая форму тяжелого запойного алкоголизма, усугубляемого периодическим приемом кокаина и морфия.

Блок несколько раз пытался лечиться, но тяга к спиртному останется до конца жизни. Только «сухой закон», введенный в России в годы Первой мировой войны, несколько уменьшил дозы алкоголя, употребляемого поэтом. Однако после революции, служа председателем Петроградского Союза писателей, Блок пристрастился к «балтийскому коктейлю» – смеси водки с кокаином, излюбленному напитку революционных матросов.

Блок с энтузиазмом принял октябрьский переворот и был готов сотрудничать с новой властью. Как писали в советское время: «В Октябрьской революции Блок увидел осуществление всех своих «предчувствий и предвестий», воплощение всех своих «народнических» чаяний. В «музыке революции» ему чудился могучий разлет все той же гоголевской «птицы-тройки» – Руси народной, – которую вынесло наконец на авансцену истории». В 1918 году он издает поэму «Двенадцать» – странное полумистическое произведение, где впереди отряда революционных солдат идет Иисус Христос, «в белом венчике из роз».

Поэму не приняли ни белые, ни красные… Николай Гумилев утверждал, что «Блок послужил антихристу и вторично распял Христа и еще раз расстрелял государя». Перед смертью, в бреду, Блок будет умолять, чтобы все экземпляры поэмы были уничтожены. «Не остался ли где-нибудь хоть один? Люба, поищи хорошенько, и сожги, все сожги», – просил умирающий поэт жену.

Горькое разочарование в большевистской власти пришло быстро. Начались аресты среди знакомых поэта, любимое имение Шахматово сожгли соседские мужики, продуктов не было, началась невиданная прежде нищета. Блок перестал писать стихи, теперь он лишь устало повторял: «Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?» На пушкинском вечере, незадолго до смерти, Блок произнес слова, определившие остаток его жизни: «Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем…»

Начало 1921 года выдалось тяжелым с «ежесекундным безденежьем, бесхлебьем, бездровьем». Блок постоянно чувствовал слабость, страдал от цинги и астмы. Его беспокоили боли в суставах и быстрая утомляемость, одышка. Но, приближалась весна, поэт надеялся, что тепло поможет вернуть здоровье и настроение. Известный питерский врач Александр Пекелис ничего опасного в состоянии здоровья поэта не нашел, и Блок решился в начале мая 1921 года поехать в Москву на творческий вечер. Корней Чуковский, сопровождавший поэта, вспоминал: «Передо мной сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдаленно не похожий на Блока. Жесткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другими».

Поездка в Москву выдалась непростой. На вечере в Политехническом институте случился скандал, кто-то крикнул, что блоковские стихи мертвы. Блок бросился на оскорбителя, началась свалка, поэта вывели, заслоняя собой, друзья и поклонники.

В Петрограде его встречала Любовь Дмитриевна, но Блок даже не улыбнулся, не протянул ей руки. 17 мая появился озноб: ломило все тело, особенно руки и ноги. Жена поэта вспоминала тот день: «…когда я пришла откуда-то, он лежал на кушетке в комнате Александры Андреевны (матери Блока, – Ред.), позвал меня и сказал, что у него, вероятно, жар; смерили – оказалось 37,6; уложила его в постель; вечером был доктор. Ломило все тело, особенно руки и ноги – что у него было всю зиму. Ночью плохой сон, испарина, нет чувства отдыха утром, тяжелые сны, кошмары (это его особенно мучило)».

К больному срочно вызвали врача. Доктор Александр Пекелис в «Краткой заметке о ходе болезни» поэта писал: «При исследовании я обнаружил следующее: температура 39, жалуется только на общую слабость и тяжесть головы; со стороны сердца увеличение поперечника влево на палец и вправо на 1/2, шум не резкий у верхушки и во втором межреберном промежутке справа, аритмии не было, отеков тоже. Со стороны органов дыхания и кровообращения ничего существенного не обнаружено. Тогда же у меня явилась мысль об остром эндокардите как вероятном источнике патологического процесса, быть может, стоящего в непосредственной связи с наблюдавшимся у больного в Москве заболеванием, по-видимому, гриппозного характера».

Поэту с каждым днем становилось все хуже, появились сильные боли, которые приводили его в ярость. «Вообще у него в начале болезни была страшная потреб ность бить и ломать стулья, посуду, – вспоминала Любовь Дмитриевна.– Раз утром, опять-таки, он ходил по квартире в раздражении, потом вошел из передней в свою комнату, закрыл за собой дверь, и сейчас же раздались удары, и что-то шумно посыпалось. Я вошла, боясь, что себе принесет какой-нибудь вред; но он уже кончал разбивать кочергой стоявшего на шкапу Аполлона. Это битье его успокоило, и на мое восклицание удивления, не очень одобрительное, он спокойно отвечал: « А я хотел посмотреть, на сколько кусков распадется эта грязная рожа».
В дни, когда недуг отступал, Блок лихорадочно разбирал старые записи, уничтожал какие-то черновики, дневники, наброски будущих стихотворений. В начале июня доктор Пекелис устраивает консилиум с участием профессора П. В.Троицкого и заведующего отделением Обуховской больницы Э.А. Гизе. «Было признано необходимым отправить больного в ближайшую Финляндию, – в Grankulla (у Гельсингфорса). Тогда же (в начале июня), тотчас после консультации, возбуждено было соответствующее ходатайство».

С просьбой выпустить поэта на лечение за границу Максим Горький и нарком Анатолий Луначарский обратились в Политбюро, но разрешение все задерживалось. По злой иронии судьбы паспорт на выезд был готов в день, когда Блок умер.

Состояние поэта еще находилось в зыбкой неопределенности. Бывали дни, когда он улыбался и говорил о скором выздоровление, но все чаще накатывала мрачная депрессия.
Знакомый поэта С.М. Алянский вспоминал эпизод, когда «Любовь Дмитриевна … предложила Александру Александровичу принять какое-то лекарство, и тот отказался, она пыталась уговорить его. Тогда он с необыкновенной яростью схватил горсть склянок с лекарствами, которые стояли на столике у кровати, и швырнул их с силой о печку».

Болезнь быстро прогрессировала, теперь Блок почти все время был в забытьи, ночью бредил и страшно кричал. Ему впрыскивали морфий, но уколы помогали лишь на короткое время. По свидетельству К. Чуковского, в «начале июля стало казаться, что он поправляется... числа с 25 наступило резкое ухудшение; думали его увезти за город, но доктор сказал, что он слишком слаб и переезда не выдержит. К началу августа он уже почти все время был в забытьи, ночью бредил и кричал страшным криком, которого во всю жизнь не забыть...»

Доктор Пекелис констатировал: «Процесс роковым образом шел к концу. Отеки медленно, но стойко росли, увеличивалась общая слабость, все заметнее и резче проявлялась ненормальность в сфере психики, главным образом в смысле угнетения... Все предпринимавшиеся меры лечебного характера не достигали цели, а в последнее время больной стал отказываться от приема лекарств, терял аппетит, быстро худел, заметней таял и угасал и при все нарастающих явлениях сердечной слабости тихо скончался».

В 11 часов утра 7 августа 1921 года Александра Блока не стало. Хоронили Александра Блока 10 августа 1921 года. Отпевание прошло в церкви Воскресения Христова, потом гроб несли шесть километров на руках до Смоленского кладбища.

В дневнике К. Чуковский записал: «Никогда в жизни мне не было так грустно... В могиле его голос, его почерк, его изумительная чистоплотность, его цветущие волосы, его знание латыни, немецкого языка, его маленькие изящные уши, его привычки, любви, «его декадентство», «его реализм», его морщины – все это под землей, в земле... Его песня была его жизнью. Кончилась песня, и кончился он…».
В сентябре 1944 года прах поэта перенесли на Литературные мостки Волкова кладбища.

По мнению доктора Пекелиса, причиной смерти Александра Блока стал острый эндокардит, вызванный перенесенным гриппом. Впрочем, далеко не все современники были согласны с этим диагнозом. Поэт Георгий Иванов удивленно спрашивал: «Врачи, лечившие Блока, так и не смогли определить, чем он, собственно, был болен. Сначала они старались подкрепить его быстро падавшие без явной причины силы, потом, когда он стал, неизвестно от чего, невыносимо страдать, ему стали впрыскивать морфий... Но отчего от умер?»

Литературоведы, врачи, биографы Блока не единожды пытались установить окончательный диагноз Блока, определить, какой роковой недуг свел еще молодого мужчину в могилу. Высказывались версии об отравлении ядом, о последствиях сифилиса, якобы, перенесенного Блоком еще в студенческие годы. Однако сегодня большинство экспертов соглашаются с диагнозом Пекелиса.

Эту позицию разделяет и известный московский реаниматолог, профессор С.Л. Эпштейн, который, основываясь на документах и воспоминаниях современников, считает, что причиной смерти Александра Блока стал подострый септический эндокардит – воспаления внутренней оболочки сердца. Заболевание обычно наблюдается в возрасте 20-40 лет, чаще у мужчин. Возбудителем инфекции являются микробы, находящиеся в полости рта, верхних дыхательных путях, инфицированных зубах, миндалинах. Непосредственная причина смерти – сердечная недостаточность или эмболии. Следует отметить, что даже сегодня, когда в распоряжение врачей имеются мощные антибиотики, лечение эндокардита представляет большие сложности.

В начале же 1920-х годов антибактериальной терапии еще не существовало – первый антибиотик появится лишь через два десятилетия после смерти Александра Блока.

Весной 1921 года Блок тяжело заболел, это было связано и с голодными годами гражданской войны, и с огромным истощением нервной системы, возможно, и с творческим кризисом, наступившим после поэмы "Двенадцать".

С. М. Алянский, единственный, кто, кроме родных, навещал умирающего поэта, пишет: "Александр Александрович перемогался всю вторую половину мая и почти весь июнь. Потом он слег и пытался работать, сидя в постели. Болезнь затягивалась, и самочувствие неизменно ухудшалось. Однако Любовь Дмитриевна и все, кто заходил в эти дни на Офицерскую узнать о здоровье Блока, надеялись на выздоровление, никто не думал о грозном исходе болезни.

Один Александр Александрович, должно быть, предчувствовал свой скорый уход. Он тщательно готовился к нему и беспокоился, что не успеет сделать всего, что наметил, и поэтому торопился".

Далее мемуарист рассказывает эпизод, происшедший во время болезни Блока: "...Спустя несколько дней Любовь Дмитриевна, открывая мне дверь, поспешно повернулась спиной. Я успел заметить заплаканные глаза. Она просила меня подождать, и, как всегда, я прошел в маленькую комнату, бывшую раньше кабинетом Блока. Скоро Любовь Дмитриевна вернулась и сказала, что сегодня Саша очень нервничает, что она просит меня, если не спешу, посидеть: быть может, понадобится моя помощь - сходить в аптеку. Но не прошло и десяти минут, вдруг слышу страшный крик Александра Александровича. Я выскочил в переднюю, откуда дверь вела в комнату больного. В этот момент дверь раскрылась, и Любовь Дмитриевна выбежала из комнаты с заплаканными глазами... Немного погодя я услышал, как Любовь Дмитриевна вернулась к больному. Пробыв там несколько минут, она пришла ко мне и рассказала, что произошло. Она предложила Александру Александровичу принять какое-то лекарство, и тот отказался, она пыталась уговорить его. Тогда он с необыкновенной яростью схватил горсть склянок с лекарствами, которые стояли на столике у кровати, и швырнул их с силой о печку".

В другой раз Блок на глазах гостя отбирал и уничтожал некоторые свои записные книжки. "Если б я мог предположить, что Блок уничтожает дневники и записные книжки в припадке раздражения, тогда факт уничтожения меня не удивил бы. Но это происходило на моих глазах, внешне Блок оставался совершенно спокоен и даже весел. И этот "безумный" акт в спокойном состоянии особенно потряс меня",- пишет мемуарист.

А вот описание последнего свидания с поэтом: "Он пригласил меня сесть, спросил, как всегда, что у меня, как жена, что нового. Я начал что-то рассказывать и скоро заметил, что глаза Блока обращены к потолку, что он меня не слушает. Я прервал рассказ и спросил, как он себя чувствует и не нужно ли ему чего-нибудь.
- Нет, благодарю вас, болей у меня сейчас нет, вот только, знаете, слышать совсем перестал, будто громадная стена выросла. Я ничего уже не слышу,- повторил он, замолчал и, будто устав от сказанного, закрыл глаза. Я понимал, что это не физическая глухота... Мне показалось, что я долго сижу. Александр Александрович тяжело дышит, лежит с закрытыми глазами, должно быть, задремал. Наконец решаюсь, встаю, чтобы потихоньку выйти. Вдруг он услышал шорох, открыл глаза, как-то беспомощно улыбнулся и тихо сказал:
- Простите меня, милый Самуил Миронович, я очень устал.
Это были последние слова, которые я от него услышал. Больше я живого Блока не видел".

Другой современник поэта, Георгий Иванов, пишет, что врачи, лечившие Блока, "так и не могли определить, чем он, собственно, был болен. Сначала они старались подкрепить его быстро падавшие без явной причины силы, потом, когда он стал, неизвестно от чего, невыносимо страдать, ему стали впрыскивать морфий... Но все-таки от чего он умер? "Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем". Эти слова, сказанные Блоком на пушкинском вечере, незадолго до смерти, быть может, единственно правильный диагноз его болезни.

За несколько дней до смерти Блока в Петербурге распространился слух: Блок сошел с ума. Этот слух определенно шел из большевизанствовавших литературных кругов. Впоследствии в советских журналах говорилось в разных вариантах о предсмертном "помешательстве" Блока. Но никто не упомянул одну многозначительную подробность: умирающего Блока навестил "просвещенный сановник ", кажется, теперь благополучно расстрелянный, начальник Петрогослитиздата Ионов . Блок был уже без сознания. Он непрерывно бредил. Бредил об одном и том же: все ли экземпляры "Двенадцати" уничтожены? Не остался ли где-нибудь хоть один?
- "Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги". Любовь Дмитриевна, жена Блока, терпеливо повторяла, что все уничтожены, ни одного не осталось. Блок ненадолго успокаивался, потом опять начинал: заставлял жену клясться, что она его не обманывает, вспомнив об экземпляре, посланном Брюсову , требовал везти себя в Москву.
- Я заставлю его отдать, я убью его... И начальник Петрогослитиздата Ионов слушал этот бред умирающего...".

По свидетельству К. Чуковского, в "начале июля стало казаться, что он поправляется... числа с 25 наступило резкое ухудшение; думали его увезти за город, но доктор сказал, что он слишком слаб и переезда не выдержит. К началу августа он уже почти все время был в забытьи, ночью бредил и кричал страшным криком, которого во всю жизнь не забыть..."

В "Краткой заметке о ходе болезни" Блока наблюдавший поэта врач А. Г. Пекелис констатировал: "...Процесс роковым образом шел к концу. Отеки медленно, но стойко росли, увеличивалась общая слабость, все заметнее и резче проявлялась ненормальность в сфере психики, главным образом в смысле угнетения... Все предпринимавшиеся меры лечебного характера не достигали цели, а в последнее время больной стал отказываться от приема лекарств, терял аппетит, быстро худел, заметней таял и угасал и при все нарастающих явлениях сердечной слабости тихо скончался".

Произошло это 7 августа 1921 г. в 10 час. 30 мин. Андрей Белый в письме В. Ф. Ходасевичу От 9 августа 1921 г. рассказывал: "Дорогой Владислав Фелицианович, приехал лишь 8 августа из Царского: застал Ваше письмо. Отвечаю: Блока не стало. Он скончался 7 августа в 11 часов утра после сильных мучений: ему особенно плохо стало с понедельника. Умер он в полном сознании. Сегодня и завтра панихиды. Вынос тела в среду 11-го в 10 часов утра. Похороны на Смоленском кладбище. Да!.. Эта смерть для меня - роковой бой часов: чувствую, что часть меня самого ушла вместе с ним. Ведь вот: не видались, почти не говорили, а просто "бытие" Блока на физическом плане было для меня как орган зрения или слуха; это чувствую теперь. Можно и слепым прожить. Слепые или умирают или просветляются внутренно: вот и стукнуло мне его смертью: пробудись или умри: начнись или кончись. И встает: "быть или не быть".

Когда, душа, просилась ты Погибнуть иль любить...

И душа просит: любви или гибели; настоящей человеческой, гуманной жизни или смерти. Орангутангом душа жить не может. И смерть Блока для меня это зов "погибнуть иль лю6ить"

С невероятной болью восприняли смерть Блока и другие его современники. В дневнике Корнея Чуковского есть такая запись (12 августа 1921 г.):
"Никогда в жизни мне не было так грустно...- грустно до самоубийства. <...> В могиле его голос, его почерк, его изумительная чистоплотность, его цветущие волосы, его знание латыни, немецкого языка, его маленькие изящные уши, его привычки, любви, "его декадентство", "его реализм", его морщины - все это под землей, в земле, земля... В его жизни не было событий. "Ездил в Bad Nauhiem". Он ничего не делал - только пел. Через него непрерывной струей шла какая-то бесконечная песня. Двадцать лет с 98 по 1918. И потом он остановился - и тотчас же стал умирать. Его песня была его жизнью. Кончилась песни, и кончился он".

Спустя годы, размышляя о гибели (именно так: гибели!) Блока, Владислав Ходасевич писал: "В пушкинской своей речи, ровно за полгода до смерти, он говорил: "Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю,- тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше ничем: жизнь потеряла смысл".

Вероятно, тот, кто первый сказал, что Блок задохнулся, взял это именно отсюда. И он был прав. Не странно ли: Блок умирал несколько месяцев, на глазах у всех, его лечили врачи, - и никто не называл и не умел назвать его болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Перед смертью он сильно страдал. Но от чего же он все-таки умер? Неизвестно. Он умер как-то "вообще" оттого, что был болен весь, оттого что не мог больше жить. Oн умер от смерти".

Но это - определение поэта. Спустимся, однако, с горных высот и послушаем, что говорят врачи, которые любят точность и определенность. Реконструировавшие болезнь и смерть Блока по документам и воспоминаниям современников, доктор медицинских наук М. М. Щерба и кандидат медицинских наук Л. А. Батурина утверждают, что поэт "погиб от подострого септического эндокардита (воспаления внутренней оболочки сердца), неизлечимого до применения антибиотиков. Подострый септический эндокардит - это "медленно подкрадывающееся воспаление сердца". Обычно наблюдается в возрасте 20-40 лет, чаще у мужчин. Начало заболевания всегда малозаметное, нет никаких указаний на болезнь сердца, состояние ухудшается постепенно, преобладают жалобы на слабость, недомогание, утомляемость, похудание, вплоть до истощения. Лихорадка - наиболее постоянный симптом: сначала подъем температуры незначительный, затем до 39 ° и выше... Наряду с этим - озноб, прогрессирующее малокровие. Поражение сердца выражается в клапанном пороке (за счет эндокардита) и в миокарде (воспалении средней, мышечной оболочки сердца). Одно из характерных проявлений подострого септического эндокардита - множественные эмболии (т. е. закупорка, чаще всего тромбом) малых и больших сосудов мозга, внутренних органов, кожи, конечностей. В результате изменений мозговых сосудов развивается картина менингоэнцефалита (воспаления головного мозга и его оболочки). Непосредственная причина смерти - сердечная недостаточность или эмболии. Длительность заболевания - от трех месяцев до нескольких лет (Обычно 1,5-2 года)... Психические перенапряжения и нарушения питания резко, в 3-4 раза, увеличивают частоту возникновения подострого септического эндокардита... Возбудителем инфекции обычно являются микробы, находящиеся в полости рта, верхних дыхательных путях, инфицированных зубах, миндалинах..."

Фу, какая проза! Куда возвышеннее: "Он умер от того, что не мог больше жить".

Очевидная ошибка - Блока посещал только С. М. Алянский Путаница произошла оттого, что Г. Иванов писал об этом эпизоде с чужих слов.
Советские комментаторы оспаривали этот эпизод, ссылаясь, в частности, на воспоминания К. Федина, согласно которым Блок в феврале 1921 г. якобы сказал: "Я сейчас думаю так же, как думал, когда писал "Двенадцать". Но, зная двуличность К. Федина, следует признать его "свидетельство" весьма сомнительным.

Александр Блок на смертном одре. Фото Моисея Наппельбаума.

7 августа 1921 года в 10 часов 30 минут умер поэт Александр Блок.Споры отчего умер продолжаются по сей день.На момент смерти Блоку 40 лет. Статус – главный поэт эпохи. Его имя знает вся читающая Россия. Один из немногих представителей русской интеллигенции, принявших Октябрьскую революцию. В начале 1918 г. пишет поэмы «Двенадцать» и «Скифы» – глубоко революционные по своей сути и форме. После этого фактически замолкает. Последние годы проходят в тяжелейшей депрессии. Перед смертью очевидным становится психическое расстройство.

На восприятие смерти Блока современниками, а через них и позднейшими исследователями биографии поэта, огромный отпечаток наложило само время смерти.Что это было за время?

Большевики у власти четвертый год. Страна в руинах. Идет гражданская война. Только что объявлена новая экономическая политика как признание властью невозможности дальше существовать в условиях военного коммунизма. Умереть в Петрограде в первые послереволюционные годы было очень несложно. Быта не было. Голодно. Холодно. Теснота и грязь. Любая болезнь без должного лечения, при скудости питания, в условиях антисанитарии с легкостью приводила к смерти. К тому же много убивали – просто элементарно убивали. Например, за три дня до смерти Блока был арестован, а через несколько недель расстрелян другой поэт – Николай Гумилев. Но Блока не убили. Он умер сам. В своей кровати. И это единственное, что мы доподлинно знаем о его смерти.

Причина смерти в некрологах официальных, советских газет, типа «Известий», не указывалась. Ни названия болезни, ни медицинского заключения. Можно подумать, что правду пытались скрыть, и что-то здесь нечисто, но нет – просто вскрытия не проводили, а при жизни Блок ни разу клинически не обследовался. Никаких официальных документов нет.

Понятно, что впоследствии этот пробел был восполнен. До сегодняшнего дня во всех энциклопедиях и справочниках сообщается, что умер Блок от болезни сердца, а конкретно – воспаления сердечных клапанов или, как позднее уточнили, септического эндокардита. Кстати, это вполне правдоподобная версия.

"Зачем сто лет писать,что Блок умер от голода-астмы-гриппа-переутомления-инфарк та, когда он умер от сифилиса, давшего осложнение на головной мозг. Отметки о лечении есть в его сохранившихся записных книжках. У Блока начался распад личности и агрессивный бред, все это видели, симптомы были хрестоматийными, так чего ваньку ломать?

От сифилиса умер великий Бодлер, но во Франции никому не пришло в голову СТО ЛЕТ врать, что он умер от ангины или геморроя. И конечно никто во Франции не стал бы назначать «прОклятого поэта» секретарём комиссии по расследованию злоупотреблений кабинета министров".

Исследователь блоковской поэтики Александр Эткинд утверждает, что причиной смерти Блока стал сифилис. Впрочем, филолог прибегает к эвфемизму: та болезнь, от которой умерли любимые им Ницше и Врубель и которая так страшно воплощает в себе связь любви и смерти.

О блоковском сифилисе в последние годы говорят все настойчивей. Дело здесь не только в болезненном интересе к интимной жизни великих, но и в утрате ключа к стихам Блока. Магия их тускнеет вместе со временем. Восстановить подтекст стихов Блока сейчас очень трудно. Ведь мы живем, по сути, в совершенно другом мире. И только полное непонимание судьбы и творчества Блока может привести к такому грубому, скучному и позитивистскому выводу: мол, умер от сифилиса...

Как бы то ни было, причины смерти Блока много глубже, чем любая физическая болезнь. Кстати, «венерическую» версию не подтверждают и симптомы предсмертного недуга поэта. Более обоснованным выглядит предположение о ревмокардите или грудной жабе: затрудненное дыхание, суставные и мышечные боли, расстройства памяти, стремительная утомляемость, припадки злобы...

Блок на смертном одре. Набросок Юрия Анненкова

В Советском Союзе эту версию замалчивали. Сифилис считался постыдной болезнью, а национальный классик, как жена Цезаря, должен быть вне подозрений. Между тем сифилис – такой же бич в XIX веке, как СПИД в конце XX. От сифилиса умерли Верлен, Ницше, Мопассан, Тулуз Лотрек, Врубель.
Самая авторитетная сторонница версии смерти Блока от сифилиса – Аврил Пайман – чуть ли не самый крупный специалист на западе по русской поэзии начала XX века, доктор философии, член Британской академии. На русский язык ее книга «Ангел и камень. Жизнь Александра Блока» переведена в 2005 г. Пайман тщательно аргументирует в своей книге о Блоке версию сифилиса. Ее книга – серьезное исследование. Она не ищет дешевых сенсаций. Это монография про Блока, а не про сифилис у Блока.
В дневнике Блока существует упоминание о врачебном обследовании на предмет сифилиса, которое проводили врачи еще в 1911 г. Сифилис был очень распространен в начале XX века. При определенном образе жизни заразиться им в Петербурге было несложно. Про особенности сексуального поведения Блока тоже известно. Бурные, хотя немногочисленные, романы, частые контакты с проститутками. Аскетом не был. Заразиться мог.
До открытия антибиотиков сифилис лечили ртутью. Возбудитель болезни – бледная трепонема – была выявлена только в 1905 г., а в 1906 г. Август Вассерман разработал точный метод диагностики сифилиса. Выделяют три стадии заболевания. Хроническая третья стадия поражает различные органы, включая нервную, дыхательную и сердечно-сосудистую системы.
Блока целый год обследовали по методу Вассермана. Врачи говорили, что сифилис не выявлен, но упорно продолжали анализы. Лечили якобы от редкого заболевания дрожжевыми клетками, но применяли ртуть и сальварсан, которые тогда использовали против сифилиса.
Возможно, врачи перестраховывались. Не поставив точный диагноз, они исходили из возможности двух самых распространенных в тогдашнем Петербурге заразных болезней: туберкулеза и сифилиса. Туберкулез у Блока исключили, сифилис – нет.
Единственное подтверждение сифилиса – дневник с описанием лечения. Блок с ранних лет испытывал стыд из-за подозрения у себя венерического заболевания. Можно предположить, конечно, что он умышленно отгонял от себя мысль о сифилисе, но все равно веских фактов нет.
Аврил Паймен указывает, что симптомы болезни, от которой умер Блок, схожи с третичным сифилисом: постоянные жалобы на озноб, ломоту во всем теле, конечностях, боли в области сердца. Где-то за полгода до смерти – ужасные боли в ногах, одышка. Цинготные опухоли на ногах. Малокровие. Лихорадочные скачки температуры. Ужасно исхудал. За месяц до смерти – отеки, рвота, боль под ложечкой. Отеки постоянно растут. Очевидная психическая ненормальность, агрессия.
Можно предположить, что Блок действительно умирал от сифилиса, врачи это знали, но чтобы не пачкать имя поэта, составили для потомков липовое заключение о болезни сердца. Ну а после смерти, когда Блок постепенно вошел в официальные хрестоматии, точки над «и» в этой истории поставить было уже невозможно. Знать о таких подозрениях – знали. Но писать – не писали. Венерические болезни считались постыдными, свойственными социальному дну. Чему же удивляться, что во времена тотальной цензуры на версию о смерти Блока от сифилиса был наложен запрет.
Кстати, кроме Аврил Паймен, на этой версии смертельной болезни Блока никто не настаивает. Доктор Александр Пекелис – врач вполне квалифицированный, доктор медицины, работал в Военно-Медицинской академии. Наблюдал больного с самого начала болезни и до последних дней. Когда наступило резкое ухудшение, созвал консилиум из известных питерских врачей: П. В. Троицкого и Э. А. Гизе. Последний был заведующим неврологическим отделением Обуховской больницы. Врать врачам не было особого резона, они видали виды. Но последняя болезнь Блока действительно была странной. Большинство современников, и сам поэт, склонялись к тому, что его убило «отсутствие воздуха».

«Ничего, кроме музыки, не спасет»

Январь 1918. Петроград. Трамваи не ходят. Страшный мороз, голод, звуки стрельбы. В жизни Блока - творческая вспышка редкой силы.

Новый год он встречает с женой. В записной книжке записи, в которых голос предчувствия: «Страшный мороз, молодой месяц справа над Казанским собором. К вечеру тревога (что-то готовится)». 3 января еще одна важная строчка: «К вечеру - ураган (неизменный спутник переворотов)». Этот «ураганный» вечер прошел в разговоре с Есениным. Тот читает строки из «Инонии», свой отклик на революционное время. Звучат страшные слова:

Тело, Христово тело Выплевываю изо рта.

Для людей старшего поколения - чудовищные, кощунственные строки.

Есенин раскрывает Блоку их настоящий смысл: он «выплевывает Причастие» не из кощунства, но оттого, что не хочет страдания, смирения, сораспятия.

Блок, узнав, что Есенин из крестьян-старообрядцев, готов видеть в его стихах и ненависть старообрядца к православию. Не из этого ли разговора родится в поэме «Двенадцать» образ попа? «Помнишь, как бывало брюхом шел вперед...»

Есенин чувствует в себе голос новой пугачевщины: время смирения для мужика прошло. Блок готов принять возмездие. Но крестьянский поэт иначе ощущает отношение народа к интеллигенции: интеллигент мается «как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьется, кричит от страха. А его возьмут... и выпустят...» Есенин взмахнул рукой, будто выпускает птицу.

Не этот ли жест, увиденный сквозь зарево «мирового пожара», скоро отзовется зловещей приговоркой в поэме: «Ты лети, буржуй, воробышком...»

Разговор с Есениным лишь подлил масла в огонь. Свое ощущение настоящей минуты Блоку поначалу легче выразить языком статьи.

Он ее начал еще 30 декабря. Тема вынашивалась давно, к ней Блок был готов подступить и раньше. 13 июля 1917 он занес в записную книжку:

«Буржуем называется всякий, кто накопил какие бы то ни было ценности, хотя бы и духовные. Накопление духовных ценностей предполагает предшествующее ему накопление матерьяльных».

Когда мы встретим в «Двенадцати» образ: «Стоит буржуй на перекрестке, и в воротник упрятал нос...» - в нем различим и «писатель-вития», интеллигент, всю жизнь копивший «духовные ценности».

Статья рождается за полторы недели. Рукой поэта водит чувство: старый мир, который он сам и многие ему подобные носят в себе, немощен, дни его сочтены. В дневнике Блок ищет нужные слова, чтобы выразить свое чувство судеб русской интеллигенции. Образ мужика, «жилистой рукой» выпускающего интеллигента из клетки, стоит перед мысленным взором, когда Блок говорит о своем сословии:

«Любимое занятие интеллигенции - выражать протесты: займут театр, закроют газету, разрушат церковь - протест. Верный признак малокровия: значит, не особенно любили свою газету и свою церковь» (запись в дневнике).

Потому столь чужда ему идея защиты Учредительного собрания (его разгонят на следующий день, 6 января):

«Втемную выбираем, не понимаем. И почему другой может за меня быть? Я один за себя. Ложь выборная (не говоря о подкупах на выборах, которыми прогремели все их американцы и французы)».

Рядом с образом интеллигента-«буржуя» растет тема «Россия и Европа» - главный мотив стихотворения «Скифы».

Под пером Блока рождается статья «Интеллигенция и революция». Стихия, даже принося разрушение, животворит. В ней не только сила, в ней - очищающее грядущее. И Блок поет гимн темной, жестокой народной стихии, которая родит новых людей: «...они могут в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая несвежая и книжная литература».

Интеллигенция разочарована в народе, годами разжигала костер, а когда пламя взвилось - стала кричать: «Ах, ах, сгорим!» Но художник обязан слушать мировую «музыку», и отсюда - призыв поэта: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию».

Блок готов принять гибель ради того, чтобы дряхлый мир сгорел как птица Феникс, а из его пепла возник новый мир. Сиюминутные чаяния интеллигенции ему совершенно чужды, она лишена способности слышать музыку исторических изломов. Его собственный «неземной» слух достигает предельной остроты. О своих ощущениях в новый 1918 год запишет:

«На днях, лежа в темноте с открытыми глазами, слышал гул: думал, что началось землетрясение».

Стихийный поворот истории, услышанный Блоком, напоминает ему другой, сходный, почти двухтысячелетней давности, запечатленный в Евангелии. 7 января приходит замысел пьесы об Иисусе. Он возник в родственном круге идей темы «интеллигенция и народ»:

«Иисус - художник. Он все получает от народа (женственная восприимчивость). “Апостол” брякнет, а Иисус разовьет. Нагорная проповедь - митинг».

Приметы времени ложатся неожиданным отпечатком и на образы действующих лиц:

«У Иуды - лоб, нос и перья бороды, как у Троцкого».

Все нити сошлись воедино: Россия находится на историческом изломе, который определит будущее всего мира. Все образы и приметы нынешней минуты «поп», «писатель», «буржуй», «жилистая рука» народа, плакат «Вся власть Учредительному собранию» - зазвучали в единой, странной, нечеловеческой мелодии. 8 января звуковой напор, столь долго и мучительно водивший его чувствами и мыслями, выплескивается в строки:

Уж я ножичком - полосну, полосну.

Поэма «Двенадцать» начинает писаться с середины.

января Блок закончил статью «Интеллигенция и революция». С 8 по 28 января несколькими рывками создает поэму «Двенадцать». За один рывок она не могла быть написанной, живая музыка захлебнулась в истории: настоящее было слишком неустойчиво. В паузах между поэтическими взрывами крепнет еще одна тема.

(1918) января прерваны переговоры в Брест-Литовске. Германские войска начинают наступление. Блок все отчетливее ощущает свою ненависть к нынешней Европе: «Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним». Через несколько строк в дневниковых записях - прообраз стихотворения «Скифы»:

«Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом; мы скинемся азиатами, и на вас прольется Восток.

Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя, как изолгавшийся, - уже не ариец.

Мы - варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ - будет единственно достойным человека».

Января в газете «Знамя труда» появляется статья «Интеллигенция и революция». Многие знакомые и некогда духовно близкие люди отворачиваются от Блока. Мережковские признают: статья искренняя. Но простить Блоку его жестокой правды не могут. Он в записной книжке не может удержаться от ответа: «Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили!»

Поэма пока не движется. Он участвует в работе комиссии по изданию русских классиков. Встает вопрос о новой орфографии, без буквы «ять», без «i», без твердого знака на конце слов, разработанной еще при Временном правительстве. Блок не возражает против нового правописания, но не может освободиться от сомнений: опасается «за объективную потерю кое-чего для художника, а следовательно, и для народа». Русскую классику XIX века он предпочел бы видеть в старой орфографии. Новые писатели пусть черпают свою творческую энергию в новом правописании.

События следуют одно за другим: церковь отделяют от государства, выходит декрет о новом календаре - 1 февраля сразу станет 14-м. Блок хочет писать свое, продолжить пьесу об Иисусе. Вместо этого 27 января снова звучит ритм «Двенадцати». 29-го он записывает свое впечатление от созданного: «Сегодня я - гений». 30-го пишет стихотворение «Скифы». Все, о чем думалось многие годы и что было пережито в январе, вылилось в два поэтических произведения. Первое - вихревое, рваное, завораживающее своей метельной музыкой. Второе - гневная риторика, доведенная до четких историософских формул. Через несколько лет в эмиграции возникнет течение евразийцев. Они унаследуют от славянофилов чувство органического развития народа. Но «органику» России увидят иначе: не славянство, но - Евразия, огромный континент, огромная мозаика народов с общей судьбой и родственной психологией.

Статьей «Интеллигенция и революция» Блок открыл последний поэтический взлет, «Скифами» закрыл. Главное последнее великое поэтическое создание Блока - поэма «Двенадцать».

Наиболее чуткие современники, даже далекие от блоковских идей, поражены завораживающим ритмом и словесной точностью поэта. Налицо были все приметы времени: и снежная метель, и плакат, и типажи: старушка, проститутки, буржуй, красноармейцы, приблудный пес... Даже реплики: «Предатели! Погибла Россия!» - «Эй, бедняга! Подходи - поцелуемся...» - «Уж я ножичком полосну...» - словно выступили из январской метели 1918.

Но и в столь «реалистической» поэме Блок оставался самим собой. Осколочные записи в черновике частично раскрывают символику названия: «Двенадцать (человек и стихотворений)... И был с разбойником. Жило двенадцать разбойников». (Последняя строка - искаженная цитата из некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо», баллада о разбойнике Кудеяре.)

Символ «Двенадцать» пытались истолковать, сравнивая поэму и евангельскую историю. Двенадцать красноармейцев - двенадцать апостолов. Сопоставление напрашивается само собой и потому, что впереди блоковских «апостолов-разбойников» неясный силуэт Христа, и потому, что имена красноармейцев (Петруха, Андрюха, Ванька) повторяли имена апостольские (Петр, Андрей, Иоанн). Невоплощенный замысел пьесы об Иисусе целиком впитала в себя поэма.

Но символ не может иметь однозначного толкования. Почему бы и не «двенадцатый час двенадцатого месяца», т. е. канун нового года, символ нарождающегося нового мира? Символ - не столько ответ, сколько вопрос, обращенный в будущее. В нем живет предвидение.

Позже исследователи пересчитают и количество стихов в поэме. Их окажется 335... если не считать еще один, маркированный стих. Эта строка из точек стоит в середине 6-й главки, разрезая ее пополам. Самим положением Блок подчеркнул ее неслучайность: 336 стихов - это еще одна «проекция» главного символа поэмы (3 + 3 + 6 = 12).

«Музыка», которая «кристаллизовалась» в этом символе, родила не только «Двенадцать». Ее звучание ощутимо во всех поздних статьях Блока, от «Интеллигенции и революции» до «Крушения гуманизма». Гул, услышанный им накануне «Двенадцати», прокатился по всей его прозе 1918-1921, вплоть до рецензий и заметок. С 1918 окончательно и бесповоротно Блок ощущает свое место и в жизни, и в истории только по слуху.

Некогда Блок точно определил свой путь: «трилогия вочеловечения». Ранние стихи часто туманны и возвышенны. Поздние порой удивительно реалистичны. И вместе с тем все равно возвышенны. И по-прежнему светятся символами.

Поэт менялся... И если Блок периода «Прекрасной Дамы» в большей степени видящий («Вижу очи Твои»), то позже, когда «душа Мира» словно решилась покинуть «тело мира», оставив его на произвол мелких людских (или дьявольских?) страстей, он все больше и больше превращается в слышащего. Чтобы разглядеть Христа в конце «Двенадцати», ему приходится вглядываться в столбы метели, как близорукому в расплывчатый текст. Все чаще в его статьях, записных книжках, дневниках появляется слово «музыка».

Давно, еще в 1903, в только что начатой переписке с Андреем Белым, когда Блок еще «зряч», его больше волнует вопрос, как понимать этот термин, уже расхожий в символистской среде:

«Я до отчаянья ничего не понимаю в музыке, от природы лишен всякого признака музыкального слуха, так что не могу говорить о музыке как искусстве ни с какой стороны... По всему этому я буду писать Вам о том, о чем мне писать необходимо, не с точки зрения музыки-искусства, а с точки зрения интуитивной, от голоса музыки, поющего внутри... »

В декабре 1906 Блок знакомится с первоисточником многих идей русского символизма - книгой Ницше «Происхождение трагедии из духа музыки». В 1909 - слово и усвоено, и «природнено», звучит не по-ницшеански, а по-блоковски, но пока только касается «души писателя»:

«Неустанное напряжение внутреннего слуха, прислушиванье как бы к отдаленной музыке есть непременное условие писательского бытия. Только слыша музыку отдаленного “оркестра” (который и есть “мировой оркестр” души народной), можно позволить себе легкую “игру”... »

В статьях последних лет музыка сквозной образ-понятие-символ блоковского мира вообще. В этом слове концентрируется главное Слово Блока. Поэт и в прозе своей в первую очередь художник и провидец. Он не утверждает, а заклинает, не «приходит к выводам», а пророчествует:

«Художнику надлежит знать, что той России, которая была, - нет и никогда уже не будет. Европы, которая была, нет и не будет. То и другое явится, может быть, в удесятеренном ужасе, так что жить станет нестерпимо. Но того рода ужаса, который был, уже не будет».

Это сказано 13 мая 1918 года. Тон прорицателя, и тон неподдельный: Блок всегда был предельно честен в каждом своем слове. Ополчаясь против попыток «гальванизировать труп» - не таким же ли образом, как в стихах («О, если б знали, дети, вы холод и мрак грядущих дней»), он указал на ожидаемое и уже узнаваемое нами будущее - «явится... в удесятеренном ужасе», «жить станет нестерпимо». По мнению многих, близко знавших Блока людей, он и умрет потому, что в 1921 жить ему станет нестерпимо.

Музыка Блока - не просто заимствование из Ницше. В этом слове можно расслышать и соловьевское «всеединство». Блоковское противопоставление культуры и цивилизации (статья 1920 «Крушение гуманизма») - это как раз противопоставление организма (культуры) механизму (цивилизации). Культура пронизана единым духом, она целостна. Цивилизация кусочна, механистична. Одно к другому здесь подогнано, как одна часть машины к другой. Блок - за синтетическое видение мира, за универсализм (против всякой чрезмерной специализации, в которой не живет «дух целого»). Потому с таким раздражением и обрушится он в 1921 на акмеистов (статья «Без Божества, без вдохновенья»). За стремлением Гумилева учить начинающих «слагать стихи» Блок увидит опасные симптомы узкой специализации, т. е. нечто безмузыкальное.

«Блок не рассуждал о Вечной Женственности: он жил ею», - писал о ранней лирике поэта его биограф Константин Мочульский. И теперь, в поздних статьях, Блок вовсе не теоретизирует, а просто высказывает то, что ощущается им непосредственно. Музыка становится его дыханием (к концу жизни он будет задыхаться и произнесет вещие слова: Пушкина «убило отсутствие воздуха»).

Особый, мистический историзм Блока проснулся в нем до основных потрясений двадцатого века. В октябре 1911, полный предчувствий, он записывает в дневнике:

«Писать дневник, или по крайней мере делать от времени до времени заметки о самом существенном, надо всем нам. Весьма вероятно, что наше время - великое и что именно мы стоим в центре жизни, т. е. в том месте, где сходятся все духовные нити, куда доходят все звуки».

Как часто эти слова читались с усмешкой: «в центре жизни»? а не в центре ли небольшой кучки интеллигентской элиты? Но великий поэт всегда выходит за рамки своего окружения, как выходит и за грань своего времени. Он чувствует и глубже, и дальше современников, а иногда и потомков. Блок чувствовал себя, Россию, весь мир как целое, как единый организм, сам он был нервом, «чувствилищем» этого целого. И конечно, как великий поэт, он находился в центре жизни. От поэзии и прозы Блока исходит предчувствие российских и мировых катастроф, которые к концу XX века уже во многом осуществились, пронеслись над землей, перекорежили жизнь.

6-я главка поэмы «Двенадцать». Маркированный стих делит шестую главку пополам, вторгаясь в центральную строфу:

Трах-тарарах! Ты будешь знать

Как с девочкой чужой гулять!..

Крепкое выражение (с возможной рифмой на «мать»)? Или резкая пауза? Или чуткое ухо поэта вслушивается в Музыку, в то невыразимое, которое только и можно записать рядом точек, доведя контрасты «Двенадцати» до крайнего предела, совместив в трех строчках символ «горнего величья» и площадную брань? Или поэт и читателя заставляет вслушиваться, превращая свою поэзию в камертон, по которому и другие могут настроить духовный лад своего «я», чтобы уловить - пусть только краем души - музыку мира, чтобы не сфальшивить, чтобы почувствовать мир в его цельности?

В январе 1918 Блок перешагнул черту, окончательно отделившую его от прежних друзей. Сходный шаг сделает и Андрей Белый в поэме «Христос воскрес».

Многие из прежде близких Блоку людей отвернулись от поэта, осуждая его позицию. В 1920 в «Записке о «Двенадцати» Блок ответит всем, кто видел в поэме одну политику:

«...В январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией: например, во время и после окончания “Двенадцати” я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг - шум слитый (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в “Двенадцати” политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой - будь они враги или друзья моей поэмы».

Революционную стихию 1918 он ставит в один ряд со стихией страсти. В 1907 она воплотилась для него в образе «Снежной маски», в 1914 - в образе «Кармен». «Двенадцать» для Блока стоит в этом же ряду. За этой последней лирической волной наступило долгое затишье.

Последние годы

Блок последних лет жизни. Он исправно исполняет многочисленные обязанности: входит в правительственную комиссию по изданию классиков, в репертуарную секцию Петроградского отдела Наркомпроса, работает в издательстве «Всемирная литература», учрежденном М. Горьким: переводит, редактирует, делает доклады. Его назначают председателем управления Большого драматического театра, членом редколлегии «Исторических картин» при Петроградском Отделе театров и зрелищ, членом коллегии московского Литературного отдела Наркомпроса. Он избирается членом совета Дома искусств, председателем Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов (в феврале 1921 энергичный Гумилев сменит его на этом посту), членом правления Петроградского отделения Всероссийского союза писателей. Вместе с тем выступает с чтением стихов и лекциями, готовит новое издание трехтомного собрания стихотворений. В 1918 рождается идея издать «Стихи о Прекрасной Даме» с прозаическим комментарием: в дневнике тогда же появляются отрывистые воспоминания о мистических годах своей молодости. Выходят сборники «Ямбы» (1919), «Седое утро» (1920), книга заново переписанной юношеской лирики «За гранью прошлых дней» (1920).

У Блока больше нет биографии, разве что отдельные вехи жизни: арест вместе с другими литераторами Петроградской ЧК и два дня в камере предварительного заключения 15-17 февраля 1919, смерть отчима в январе 1920, две поездки в Москву (май 1920 и май 1921), где он выступает с чтением стихов, несколько поэтических вечеров и публичных докладов в Петрограде. Он почти молчит как поэт, пишет множество рецензий то размером со статью, то в несколько строчек, и в них гул гибельного, жесткого времени. Под его пером рождаются, быть может, самые знаменитые статьи: «Искусство и Революция» (1918), «Русские дэнди» (1918), «Катилина» (1918), «Крушение гуманизма» (1919), «Владимир Соловьев и наши дни» (1920), «О назначении поэта» (1921). И в этом поэтическом молчании, и в крайнем одиночестве (большинство прежних товарищей по литературному цеху, возмущенные его «Двенадцатью», не подают поэту руки), и в статьях, в его жизни «без биографии» отчетливо слышны шаги судьбы.

«Бедный Александр Александрович, - вспоминал 1921 год Алексей Ремизов, - вы дали мне папиросу настоящую! пальцы уж у вас были перевязаны. И еще вы тогда сказали; что писать вы не можете.

В таком гнете невозможно писать». Пушкинская речь, произнесенная Блоком в феврале 1921 (дважды на вечере в Доме литераторов и в третий раз - в Петроградском университете), названная им «О назначении поэта», подвела черту его творческому пути.

На свете счастья нет,

Но есть покой и воля...

Эти слова Пушкина уже с трудом подходили к жизни поэта в XX веке. В стихах Блока 1908 («На поле Куликовом») сказано иное: «покой нам только снится». Но еще жива воля: «И вечный бой!..» Год 1921 - «в таком гнете невозможно писать».

«Речь Блока, равная по значению знаменитой речи Достоевского о Пушкине, - вспоминал поэт Николай Оцуп, - произвела на современников впечатление огромное. Она была как бы комментарием или поправкой к «Двенадцати»... »

«Красота спасет мир», - пророчествовал Достоевский. «Ничего, кроме музыки, не спасет», - заклинал Блок. Но музыка ушла из воздуха новой России, потому что новое варварство подчинилось не музыке истории, но бюрократической машине. В своей пушкинской речи («О назначении поэта») Блок выговорил все до конца:

«...Уже на глазах Пушкина место родовой знати быстро занимала бюрократия. Это чиновники и суть

наша чернь; чернь вчерашнего и сегодняшнего дня... »

Вся речь - гимн «тайной свободе», без которой невозможно творчество, невозможна жизнь. В прощальном стихотворении «Пушкинскому Дому», написанному в это же время, те же слова и последняя молитва Блока:

Пушкин! Тайную свободу Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!

После этого литературного завещания Блок медленно уходит из жизни. Борис Зайцев вспоминал приезд поэта в мае 1921 в Москву:

«Что осталось в нем от прежнего пажа и юноши, поэта с отложным воротничком и белой шеей! Лицо землистое, стеклянные глаза, резко очерченные скулы, острый нос, тяжелая походка и нескладная, угластая фигура. Он зашел в угол и, полузакрыв усталые глаза, начал читать. Сбивался, путал иногда. Но “Скифов” прочел хорошо, с мрачной силой... » Когда же 7 мая Блок выступал в коммунистическом Доме печати, «футуристы и имажинисты прямо кричали ему: - Мертвец! Мертвец!»

О том же приезде Блока вспоминал и Эрих Голлербах:

«В Москве настроение Блока было особенно безотрадное. Все яснее в нем обозначалась воля к смерти, все слабее становилась воля к жизни. Раз он спросил у Чулкова: “Георгий Иванович, Вы хотели бы умереть?” Чулков ответил не то “нет”, не то “не знаю”. Блок сказал: “А я очень хочу”. Это “хочу” было в нем так сильно, что люди, близко наблюдавшие поэта в последние месяцы его жизни, утверждают, что Блок умер оттого, что хотел умереть».

По возвращении в Петроград резко обостряется болезнь Блока. Родные и друзья начинают хлопотать о том, чтобы вывезти поэта на лечение за границу. Но судьба его была предрешена...

В день первой встречи с Блоком юная поэтесса Елизавета Кузьмина-Караваева (позже, в эмиграции, знаменитая монахиня Мария) высказала Блоку то, что чувствовала не только она:

«Перед гибелью, перед смертью, Россия сосредоточила на вас все свои самые страшные лучи, - и вы за нее, во имя ее, как бы образом ее сгораете».

Многие современники Блока ощущали то же: он - жертва, которая должна быть принесена. Спустя десятилетия Георгий Адамович в статье «Наследие Блока» вспомнит об этих чувствах:

«Блок казался жертвой, которую приносила Россия. Зачем? Никто не знал. Кому? Ответить никто не был в состоянии. Но что Блок был лучшим сыном России, что, если жертва нужна, выбор судьбы должен был пасть именно на него - насчет этого не было сомнений в тот вечнопамятный январский день, когда он в ледяном зале петербургского Дома литераторов на Бассейной, бледный, больной, весь какой-то уже окаменелый и померкший, еле разжимая челюсти, читал свою пушкинскую речь».

Путь Блока - жертвенный путь. Он единственный воплотил в жизни идею «богочеловечества», художника, отданного на заклание. Но он пришел в мир тогда, когда жертва не может стать для остальных искуплением, она может быть лишь свидетельством грядущих катастроф. Блок это чувствовал, он понимал, что его жертва не будет востребована, но предпочел гибель «вместе со всеми» спасению в одиночестве. Он умирал вместе с Россией, его родившей, его вскормившей. И как некогда потрясенный смертью отца, Блок писал матери о нем: «Я думаю, он находится уже давно на той ступени духовного развития, на которой доступно отдалять и приближать смерть», - так теперь те же слова он мог бы сказать о самом себе. Быть может, всего точнее о том событии, которое произошло 7 августа 1921 в 10 часов 30 минут, сказал Эрих Голлербах: «Блок умер оттого, что хотел умереть», или Владислав Ходасевич: «Он умер оттого, что был болен весь, оттого, что не мог больше жить. Он умер от смерти».

10 августа Блока хоронили. Гроб был усыпан цветами. Покойного трудно было узнать: короткая стрижка, отросшая щетина, исхудалое, пожелтевшее лицо, укрупнившийся нос. До Смоленского кладбища гроб несли на руках. За ним двигалась огромная толпа. Речей на могиле не произносили: Блок и после смерти не терпел фальши. На могиле поставили крест, положили венки... В сентябре 1944 его прах перенесут на Литераторские мостки Волкова кладбища.

Вместе с Блоком ушла в прошлое великая и оплаканная им Россия. Наступала пора России иной - России советской. Иногда о Блоке говорят: он не был поэтом XX века, он был поэтом, завершившим золотой XIX век русской литературы. И тогда еще более веско и точно, не принижая никого из великих русских поэтов, звучат слова, случайно оброненные Владиславом Ходасевичем: «Был Пушкин и был Блок. Все остальное - между».